Выход из тупика

«Русский вопрос» у Валентина Распутина.

Валентин Распутин в полной мере обладает даром, отличающим русского писателя от беллетриста западного образца. Каждым своим крупным произведением он овеществляет самую жгучую боль своего времени. Закономерность даже для русской литературы редкостная.

В первую очередь это обусловлено другим дарованием писателя: его литературное творчество внутренне непротиворечиво и цельно, чего нельзя сказать даже о таких крупных художниках, как Толстой и Лесков. Этому есть объяснение: Распутину не пришлось тратить значительную часть жизни на поиск и обретение «русского пути», как тем его предшественникам, которым мешало барство или социал-демократическое воспитание. Крестьянский сын, он самим местом и временем своего рождения был поставлен на этот путь. Ему оставалось только с него не сворачивать.

Повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» можно считать самым глубоким произведением Валентина Распутина об исторической судьбе русского народа. Но она становится она понятной только при взгляде на неё через все предшествующие знаковые повести писателя. Именно здесь он договорил начатое в «Живи и помни» и в «Прощании с Матёрой».

То, что происходит с героями повести – семьёй Воротниковых – становится последней каплей русского исхода, после которой или должно что-то произойти, или уже не может произойти нечего. Этой последней капле дано, наконец, долететь до нашего сознания, оглушенного визгом и лязгом нового времени.

Достаточно вспомнить факты: только в годы революции Россию покинули свыше пяти миллионов человек. Уже во втором поколении их потомки не знали русского языка и старались слиться с окружающими их народами. А ведь по численности эмигрантов русские уступают только ирландцам. Это говорит не о слабости или «размытости» русского типа, но о том, что, лишившись почвы, русские теряют и свою национальную силу. Это не просто образ, это цивилизационный диагноз.

В повести Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» показан итог русского исхода. С нравственной точки зрения он характеризуется онтологический растерянностью. «Что же мы за народ», «почему с нами это происходит», «что в нас сломалось»? — спрашивают себя герои повести. С точки зрения национальной итог не более утешителен: сильно «посмуглевшие» в городах потомки Иафета (что было невозможно в крестьянской России при стопроцентном русском населении деревень) и сами-то не очень озабочены своей национальной идентичностью.

Послевоенная советская цивилизация, «коммунизм переварившая», сколько могла, скрывала цивилизационный переворот, происшедший после оттока русских из деревни. Во всяком случае, на уровне фраз о «народе-труженике», «трудовой доблести», официальной пропаганде труда производительного…

Лишённые русской почвы, новые жители больших городов, — и в их числе и Тамара и Анатолий Воротниковы, — ещё не сталкивались с резким, чуждым им воздухом. Однако всему бывает конец. И в 1990-е в России было легализовано то, что фактически сложилось уже к началу 1980-х. Сделано это было по-русски, одним махом, потому у героев повести и возникает чувство обвала при наступлении «новой жизни». Приглядись они пристальнее к тому, что забурлило в восьмидесятых, заметь аппетиты оборотистых людей «новой формации», может, и не стало бы для них последующее таким ударом.

Неотступное ощущение, преследующее отца и мать, Анатолия и Тамару Воротниковых – это ощущение нового, резко чуждого воздуха, принесенного «новой жизнью». Это дух торгашеской цивилизации, которая, почти не таясь, воцарилась в последние годы советской власти. Оказалось, что в стране «победившего социализма» продаются и перепродаются не только заморские джинсы и подпольные видеокассеты, но и места, и должности, научные степени и положение в турнирной таблице, и еще очень-очень многое. Возможность продавать всё и в открытую для героев повести стала шоком.

Именно рынок как модель современного мира становится центральным местом в повествовании Распутина. До последней возможности противостоявшая стихии рынка семья тоже оказывается втянутой в его жерло, и так же, как в общенациональной жизни, в жизни семьи это столкновение цивилизаций – побеждающей рыночной и потерявшей себя земледельческой – заканчивается катастрофой.

Стоит вспомнить о том, что лежит в основании любой цивилизации, что канонизирует её принципы, накладывая печать неповторимости на целое. Это религия. Вспомним, что сынам Иафета, населявшим одну шестую часть мировой суши, было заповедано евангельскими притчами именно возделывание своей земли. Именно русские землепашцы в качестве сословного определения усвоили для себя определение религиозное: крестьяне. Всякий русский расслышит первоначальное: «христиане».

Для сравнения: Коран не очень-то приветствует земледельческий труд, он благоволит торговле. Это не говоря уже о Талмуде, по которому, едва ли не единственно важным делом являются ростовщические операции. Когда люди, воспитанные этими религиозными учениями, занимаются торговлей и финансовыми спекуляциями, они занимаются своим делом. И ни о каком уважении к неприспособленным и неискусным в умении наживаться представителям коренного населения России речи быть не может… Ведь русские даже и не торгуют, а всего лишь распродают, пока им есть, что распродавать: большую и малую госсобственность, должности, звания и знания. И не замечают, как более сплоченные и искусные перекупщики занимают уже не только рынки, но и посты в администрациях, кафедры, должности, подтягивая к себе своих бесчисленных родственников.

Отсюда парадокс номер два: оставаясь в численном большинстве, русские оказались в своей стране эмигрантами, которые вынуждены приспосабливаться к чуждым цивилизационным нормам. И мучительные внутренние монологи русских героев повести Распутина разбиваются об эту бесцеремонную действительность. А ведь Тамара Ивановна и ее сын Иван – это лучшие, это те, кто ещё пытается понять происходящее.

Русский филолог Федор Буслаев приводит в одном своем сочинении древненовгородскую легенду о «благочестивом» купце-ростовщике, перед смертью покаявшемся и оставившем все деньги на строительство собора. Так вот, когда мастера, которые расписывали этот собор, спросили у епископа, где им изобразить благодетеля, епископ твердо ответил: «В аду!» Таким страшным грехом для наших предков было ростовщичество, нажива на несчастии, богатство, возникшее из пустоты…

Что же дальше будет с народом, в историческое одночасье лишившимся и родной почвы, и родного воздуха, оказавшимся в новой, агрессивной для него действительности? — спрашивают себя герои повести. Ответ: или произойдет большая «встряска», которая вернёт на место загулявшие русские головы, или наше место займут более приспособленные к жизни на барахолке чужаки. Распутин не говорит об этом открыто, но подводит к такому выводу.

В повести открывается и второй, мирный путь излечения русских от онтологического беспамятства. Он указан в образе сына Тамары Ивановны, Ивана. Это поколение молодых русских людей, которым сегодня ещё нет тридцати. Их меньше, чем оглушённых «ящиком» и «свободой» сверстников, но присутствие этого поколения уже чувствуется. Писатель о нем только намекает, и здесь нужно отдать должное художественной аккуратности Валентина Распутина: он мало знаком с этим поколением, он их не знает в такой целостности, как Тамару и Анатолия…

Осмелюсь продолжить там, где поставил точку художник. У меня много друзей, кумовьев, просто «родственников по духу» в этом поколении. Им по двадцать пять – двадцать девять лет, у них уже по двое (чаще по трое) детей; по выходным и праздникам они всей семьей в церкви, утром и вечером – на молитве. Они знают, для чего и зачем они здесь, почему они русские. Даст Бог, к своим сорока-пятидесяти годам они вырастят и воспитают по пять-семь крепких духом и телом русских мальчиков и девочек, те – своих. Это и есть будущая Россия, о которой пророчил Серафим Саровский. А зрители «Фабрики звезд» и «Последнего героя» вымрут, даже без СПИДа и без эпидемий.

Что же касается распоясавшихся «гостей», то поставить их на место смогут только Иваны и воспитанные ими дети, и сделать это будет не так трудно, как представляется многим.

Алексей Шорохов